В руках врага - Страница 140

140

Хотя дух пленницы оставался несломленным, она и без зеркала знала, что заточение медленно, но верно подтачивает ее силы. Тиммонс, похоже, был осведомлен относительно ее ускоренного метаболизма и связанной с этим потребности в дополнительном питании – и намеренно ограничивал ее рацион. Впрочем, не исключено, что он делал это исключительно из желания заставить ее выпрашивать добавку, однако и тут просчитался. Хонор твердо решила скорее умереть, чем обратиться к тюремщикам с подобной просьбой – и, надо заметить, продвигалась именно в этом направлении. Скудность питания и недостаток движения сказывались на состоянии ее организма самым плачевным образом. Узница находила в этом повод к мрачному злорадству: для репортажа о казни желательно сохранить узницу в хорошей форме, и тут, похоже, Рэнсом ожидало разочарование. Однако внутри, за защитной броней духа, Хонор сознавала опасность своей оторванности от мира. Находясь в камере, где никогда не менялись температурный режим и освещение, она понятия не имела о ходе времени. Ей не давали книг, в помещении не имелось средств связи, и ничем не заполненное ожидание прерывалось лишь доставкой еды, неизменно сопровождавшейся унизительным обыском. Разумеется, они неотвратимо приближались к месту назначения, а стало быть, к месту казни, но это вовсе не казалось таким уж важным. За все время пребывания и камере Хонор не перемолвилась с тюремщиками ни словом – и порой, оставаясь наедине с собой, задумывалась, не разучилась ли она говорить. Впрочем, в качестве компенсации за пассивность речевых центров активизировались иные, внутренние, а обрекая себя на немоту, Хонор сознательно обрывала еще одну связь с внешним миром, тем самым отстраняя себя и от контролировавших этот мир мучителей.

Правда, одна связь, та, которая не могла подвести, оставалась, и охранники о ней не подозревали. Хонор знала, что Нимиц жив.

Он оставался ее любовью, ее спасением. Она чувствовала его боль, боль физическую – во все еще не заживших ранах и боль душевную, порожденную бессилием облегчить ее страдания. Однако в самой возможности ощущать боль друг друга таилась великая радость, ибо их связь, остававшаяся тайной для тюремщиков, взаимно подкрепляла их обоих. Подкрепляла не надеждой, ибо как раз надежды у них не было, но чем-то более важным. Любовью. Абсолютной уверенностью в том, что они существуют друг для друга, пребудут вместе всегда, и ни один из них, на что бы там ни рассчитывали хевы, не покинет другого на пути во мрак небытия. И отнять это у них не могли ни лейтенант Тиммонс, ни сержант Бергрен, ни капрал Хэйман.

Хонор уже начала продевать руки в рукава комбинезона, когда тяжелая ладонь легла ей на плечо. Она замерла, но сердце ее, несмотря на всю выстраданную отстраненность, тревожно сжалось. То была ладонь Бергрена.

– Скоро прибудем на место, вошь камерная, – прохрипел он позади ее уха, обдав обнаженную кожу горячим дыханием. – Скоро твоя жесткая непокорная шея сделается малость подлиннее.

Хонор промолчала. Сержант загоготал, стиснул пальцами голое плечо и продолжил:

– Почему бы тебе не поразвлечься чуток – перед тем, как тебя вздернут? Может быть, тебе понравится, тем более что другой возможности уже не будет.

Хватка сержанта сделалась крепче, он повернул ее к себе лицом, и Хонор увидела его полные болезненного вожделения глаза. Это желание не имело ничего общего с той тягой друг к другу, какую испытывали они с Полом, и была отвратительнее даже животной похоти Пола Юнга. Юнг ненавидел ее за то, что она отвергла его поползновения; мелкое, недостойное, но все же личное чувство.

А вот злобная похоть Бергрена имела совсем иную природу. Сержанту было плевать на то, кто его жертва и что она собой представляет. Если не считать раздражения, вызываемого неудачными попытками сломить ее, он вообще не испытывал к ней лично никаких чувств. Ему было все равно, кто окажется в его власти, ибо потребность причинять страдания, физические и душевные, никоим образом не была связана с личностью жертвы. Все свои обиды и неудачи, подлинные и мнимые, этот человек с неистовым упоением стремился выместить на каждом, ибо ненависть составляла единственную суть его личности.

Искусственный глаз был мертв, однако правый, несмотря на все ее усилия, светился холодным презрением, а рот непроизвольно скривился в столь же презрительном оскале.

– Да, да, вошка, – продолжил он еще более алчными омерзительным тоном. – На виселице тебя никто не приголубит, так что раздвигай ноги, да поскорее.

Он облизал губы и покосился на охранницу-женщину, причем вовсе не потому, что опасался ее вмешательства. Она была поражена тем же недугом и предвкушала предстоящее зрелище с тем же болезненным нетерпением, что и он сам.

– Давай, давай, – прохрипел сержант и потянулся свободной рукой к ее груди.

Но не дотянулся. Стоило ему податься вперед, как Хонор с быстротой атакующей змеи выбросила вверх левую руку, и ее пальцы тисками сжались на его запястье. Сержант рванулся, пытаясь высвободиться, но хватка пленницы оказалась стальной. Привыкнув к ее пассивности, он совсем забыл о том, что она родом из мира с высокой гравитацией. Неожиданное сопротивление пленницы не только повергло его в изумление, но и подняло темную волну страха. Между тем хватка Хонор сделалась еще сильнее, а правая сторона ее рта скривилась в усмешке.

– Убери руку, – тихо, но предельно четко произнесла она, сама – после стольких дней молчания – удивившись собственному голосу.

Голос, от стального спокойствия которого отразилась ненависть Бергрена, на миг заставил его похолодеть от ужаса, однако сержант тут же совладал с собой и шагнул вперед, норовя прижать ее к стене.

140